всегда охотится призрак недостаточно хорошей заботы о своем ребенке – замечание, (я с осторожностью должна обратить на это внимание) редко адресованное художникам– или писателям-отцам, которые если забирают ребенка из школы хотя бы раз в неделю, уже вызывают бурю восхищения[66].
Думаю, я хорошо понимаю, что журналистка хотела от меня услышать. Тем не менее я предпочла не отвечать. Уверять кого-то в том, что матери способны «делать всё», – значит позволить моей поразительной привилегированности скрыть то мучительное бремя, с которым многие сталкиваются в своих попытках выстроить достойную жизнь; это также свидетельствует о неуважении к неизбежности материнской дилеммы и материнских неудач. Один из уроков этих дилемм и конфликтов заключается в том, что проявлять (или получать) заботу приятнее, полезнее, и, может быть, даже более нравственно, когда она кажется (или является) добровольной. Когда речь идет о заботе, то различие между добровольным и принудительным часто бывает более размытым, чем нам бы хотелось.
Перенос этих вопросов в сферу искусства через некритическую валоризацию заботы без сомнения вносит свой вклад в мое «фу!», поскольку предполагает, что искусство (сфера, в которую женщин допустили лишь мгновение назад в контексте истории человечества) должно стать еще одним местом, где женщины должны бороться с уже феминизированной, матернализированной обязанностью заботиться и исцелять, иначе их упрекнут в подражании токсичным, маскулинным формам свободы, если они будут настаивать на «более широких и разнообразных» способах самовыражения и проявления преданности. Мое «фу» было непосредственным, потому что я и мать, и дочь одновременно: мне знакомы радости и трудности, связанные с желанием и необходимостью полностью посвятить себя чьим-то потребностям, с одной стороны, и с желанием и необходимостью отделить и отстаивать свое «я» – с другой. Это означает, что мне знакомы гнев, страх и боль, которые испытывает ребенок, когда он понимает, что никто, даже идеальная мать, не может защитить его от страдания, а также гнев, страх и боль, которые испытывает мать, когда сталкивается с тем же самым с другой стороны. (Вот почему картины Мадани из серии «Дерьмовые мамы» так непривычны и великолепны, ведь впервые в истории живописи «дерьмо-мамам», сделанным из дерьма, пусть и нарисованного краской, и «дерьмовым мамам», плохим мамам выделили так много места для игр.)
В ситуации, описанной выше, нет выбора. Но можно перенести не проработанную версию этой ситуации в сферу искусства. Неверно, непродуктивно и несправедливо настаивать на фантазии о том, что нам не придется проходить через какие-то трудности в жизни или страдать, если мы будем окружены достаточно хорошей заботой (со стороны художника, куратора, музея, университета, учителя и так далее). В худшем случае такая модель может запустить беспощадный садизм, который только и ждет своего часа, как только дело доходит до материнства[67]. Существует также опасность, что забота будет сведена к уступчивости, защите и исправлению вместо того, чтобы быть диалогом о потребностях, который предполагает признание силы другого; сопротивление искушению дать все ответы; неизбежные неудачи и разочарования; допущение того факта, что мы можем желать для других совсем не того, чего они сами желают для себя; и освобождение пространства для боли, индивидуации и конфликта, которые не приводят к разрушению или потере основополагающей убежденности в общности и любви.
В конце своего ключевого эссе «Живот мира: заметки о труде Черных женщин» Саидия Хартман называет уход, который Черные женщины обеспечивали со времен рабства до эпохи наемного труда с ее мнимой эмансипацией, «добровольно-принудительным». Это поэтическое противоречие подчеркивает, сколько заботы было вырвано у Черных женщин за их же счет и сколько они сами продолжали отдавать, невзирая ни на что: «Очень важно, что формы заботы, близости и поддержки, эксплуатируемые расовым капитализмом, не сводятся к нему и им не исчерпываются». Хартман поясняет, что этот парадокс характерен для сексуального и домашнего труда Черных женщин и не может быть адаптирован под политический лексикон, в том числе лексикон Черного рабочего. Тем не менее, «добровольное принуждение» указывает на более широкую динамику заботы, которая заслуживает нашего внимания.
Забота и принуждение часто связаны, отделить их друг от друга непросто, а иногда и вовсе невозможно. Это не значит, что нам не нужно стараться, чтобы принуждения стало меньше; это непрерывная работа по упразднению и социализации материнского. Но поскольку от некоторых аспектов этого парадокса мы никогда не избавимся, недостаточно просто гиперболизировать привычные, часто левые утверждения о том, что наше спасение лежит в освобождении от темных оков потребностей и восхождении к светлым просторам свободы, равно как и превозносить потребности, заботу и обязательства вместо нее[68]. Первое вызывает в памяти слишком знакомую схему, в которой самодостаточность и независимость ценятся выше доверия, услуги и слабости; последнее открывает дверь для всевозможных нереалистичных и неэффективных требований, предъявляемых к себе и к другим, и уводит нас в невеселый мир взаимозависимости, стыда и повинности.
Внутренняя необходимость, побуждающая некоторых заниматься искусством, очевидно, отличается от внешнего требования зарабатывать себе на хлеб; в этом и заключался основной аргумент Маркса, когда он отделяет «царство свободы» от «царства необходимости» и соотносит неотчужденные формы труда с первым, а эксплуатацию человека со вторым. Несомненно, на это же различие опирался и Берарди, когда так рассердил Силлман своим преклонением перед «неработающими» (хотя я готова поспорить, Силлман согласилась бы, что «не спать всю ночь… ради того, чтобы „улучшить“ картину маслом» сильно отличается (и вряд ли в худшую сторону) от двойной смены в Target; она говорит о том же, подчеркивая, что живопись – «не является отчужденным трудом или товаром»)[69]. И всё же я не считаю рвотные позывы Силлман, вызванные таким разделением, недопониманием. Я слышу в них сопротивление жесткой классификации, желание настоять на том факте, что, когда мы занимаемся искусством (или являемся матерями), мы часто не понимаем, что делаем. Мы никогда не можем быть уверены в том, что это: потребность, досуг, принуждение, сделка, свобода или подчинение, – вполне возможно, всё сразу или по очереди. Силлман самой трудно описать этот процесс: «Так чем же мы занимаемся? Я бы сказала, что мы ищем ту самую хрупкую вещь, которая называется неловкостью», и ее затруднение становится ярким напоминанием о том, что чаще всего мы остаемся в дерьме – по словам Силлман, заниматься искусством – значит «пытаться перерабатывать мир, точно так же как ваша пищеварительная система перерабатывает пищу». Такую переработку не нужно приучать к эмансипации, репарации или обязательствам. Она может быть признаком того, что мы живы – или, по меньшей мере, были живы когда-то.
2. Баллада
